Gumanitarist

РЕФЕРАТ, КУРСОВАЯ, ДИПЛОМНАЯ

                    КОРЛИСС ЛАМОНТ

Бессмертие и бог

“Все люди смертны” — этими словами начинается самый знаменитый из силлогизмов, гласящий далее: “Сократ — человек” и “следовательно, Сократ смертен”. Отрасль философии, известная под названием логики, превозносила этот силлогизм как пример совершенного рассуждения; мало того, философия в целом потратила очень много времени и массу энергии на исследование того, в чем заключается подлинное и полное значение этого силлогизма. Считалось, что от значения этого силлогизма зависят судьба человека, участь наций и даже существование бога. Суть вопроса заключалась в следующем: насколько серьезно мы должны относиться к высказыванию о том, что люди и Сократ смертны? Ведь существует известное противоположное высказывание по этому вопросу — что люди и Сократ бессмертны или по крайней мере бессмертно то, что мы называем их личностями или душами. И в самом деле, сам Сократ, если верить “Диалогам” Платона, был одним из первых философов, выдвинувших гипотезу бессмертия души.
Поставим вопрос по-другому: когда люди умирают, а это, как каждый должен допустить, действительно происходит с ними, умирают ли они 
действительно, то есть остаются ли они мертвыми? Или, как это формулирует Иов: “Если человек умрет, то будет ли он снова жить?” Не может быть сомнения в том, что эта проблема смерти — или тайна смерти — была одним из первых и главных стимулов философского исследования. Опять-таки именно Сократ, согласно платоновскому диалогу “Федон”, называл философию размышлением о смерти, что, выражаясь проще, означает размышление о том, смертей человек или бессмертен. По различным причинам вошло в привычку говорить о проблеме бессмертия, а не о проблеме смерти или смертности. Имея это в виду, мы можем сказать, что история философии в значительной степени подтвердила высказывание Сократа. Для философов — древних, средневековых и современных — идея бессмертия всегда имела большое значение как непосредственно, в форме определенного обещания или надежды, так и в скрытом виде, как метафизическое предположение или эпистемологическое построение. Это и неудивительно. Ведь философы, в конце концов, только люди и их взгляды не могут не отражать в значительной степени культуры той эпохи, в которой они живут.
И вот изучение истории культуры, по крайней мере на Западе, свидетельствует о том, что идея бессмертия, может быть, играла даже более важную роль, чем идея бога. Так, тонкий философ и проницательный психолог Уильям Джемс заметил: “Действительно, для огромного большинства людей белой расы религия означает прежде всего бессмертие — и, пожалуй, ничего больше. Бог есть создатель бессмертия” . Мигель де Унамуно, великолепный испанский писатель, рассказывает: “Разговаривая однажды с крестьянином, я предложил ему рассмотреть гипотезу, что, может быть, действительно существует бог, который правит небесами и землей... но что при всем том душа каждого человека, быть может, не бессмертна в обычном конкретном смысле. Он возразил: “Тогда для чего же бог?”. 
Процитируем другой американский источник, для которого характерна чисто американская манера выражения: “Большинство мужчин и женщин хотели бы более всего гарантировать себе вечную жизнь, чем что-либо другое. Если бы привилегия вечной жизни была предметом сбыта, она продавалась бы дороже всех товаров, когда-либо предлагавшихся человечеству” . Следует полагать, что она ценилась бы дороже, чем бог. По-видимому, что-то подобное имел в виду Лютер, когда он с негодованием воскликнул: “Если вы не верите в будущую жизнь, то я и гроша не дам за вашего бога” . И даже поэты присоединяются к нему, вспомним заявление Теннисона: “Если бессмертия нет, тогда .не бог, а насмешливый бес сотворил нас” . Такой ход мышления опять-таки неудивителен. Все эти авторы писали в духе христианской традиции. И, может быть, ни одна другая великая религия не настаивала так сильно на бессмертии, как христианство. С самого начала распространения этой веры апостол Павел смело и ясно выразил ее центральное учение: “А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша... И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков” . Позднее святой Августин учил, что “только христиане верят в воскресение из мертвых; и эта вера отделяет... христиан от всех других людей” . Несмотря на то, что существовало много несогласных с толкованием Павла и Августина, едва ли можно сомневаться, что в целом именно их точка зрения была преобладающей.
Воскресение Иисуса из мертвых к вечной жизни было не только несомненным и безошибочным признаком его божественности, но и залогом того, что люди вообще также восстанут из своих могил. Эта решительная и драматическая победа над смертью — по-видимому, самым великим врагом человечества — доказала не только то, что Иисус — это сын божий, но и то, что все люди — дети божьи. О какой более прочной и более постоянной основе могла мечтать любая религия, чем победа над могилой? И в самом деле, одной из главных причин того, почему христианство в конце концов победило в древнем средиземноморском мире, было то, что оно было очень привлекательным для сторонников существовавших религиозных культов, для которых важное значение имела будущая жизнь. Не может быть никакого сомнения в том, что христианство возникло прежде всего и главным образом как религия, побеждающая смерть.
По мере своего развития христианская церковь приукрасила и усилила значение наивного представления о бессмертии, доказательством существования которого служил Иисус. Потусторонняя жизнь стала сложным и запутанным калейдоскопом различных небес, адов и чистилищ; между тем посюсторонняя жизнь стала бесконечной последовательностью таинств — таких, как крещение, конфирмация, епитимья, соборование и причастие, которые все осуществляются ради будущего мира. Евхаристия, или причастие,— самый распространенный из всех христианских обрядов — это по преимуществу таинство, приносящее бессмертие; для верующих оно является доказательством бессмертия души — путем мистического акта действительного сопричастия к природе вечного бога. “Главный результат подлинного причастия — это в определенной степени предвкушение небес, это предвкушение и залог нашего будущего союза с богом в блаженном видении...” Причастие — это “залог нашего славного воскресения и вечного счастья”; согласно обещанию Христа: “Тот, кто вкусит моей плоти и выпьет моей крови, получит вечную жизнь; и я воскрешу его в последний день”. 
Забота о загробной жизни сильно стимулируется и католической практикой посредничества живых в пользу душ, пребывающих в чистилище,— путем ли заупокойной мессы, системой ли индульгенций или с помощью индивидуальных молитв. “Мы любили его в течение жизни,— говорит святой Амвросий.— Не будем же покидать его, пока мы не приведем его нашими молитвами в дом господень”. Иногда поддержку может оказать другая сторона — немало католических авторитетов утверждают, что души мертвых могут помочь живым своими молитвами. Ежегодное празднование дня поминовения всех усопших является вариацией на ту же тему. Даже в нашем XX столетии крестьяне во многих, католических странах верят, что духи умерших снова посещают свои дома в ночь поминовения всех усопших и едят пищу живых. В Тироле для них оставляют на столе молоко и пироги, а в Бретани с наступлением ночи люди собираются на кладбище и льют молоко или святую воду на надгробные плиты. Подобные обычаи широко соблюдались — и соблюдаются еще и теперь — в день всех святых, - праздник в честь святых церкви.
Хорошо известно, что в царстве бессмертия добродетельный человек будет наслаждаться удивительным счастьем и будет полностью вознагражден за все беды здешнего мира. Высшая радость, возможная в раю, это встреча лицом к лицу с богом, союз с ним в блаженном видении, так упоительно описанном Данте в последней песне “Божественной комедии”. Именно это верующие и имеют в виду, когда они в экстазе говорят о наслаждении богом на веки вечные. Но мы можем сомневаться, имеет ли бог даже в этой связи первостепенное значение для громадного большинства. Мы подозреваем, что первостепенным является вечное блаженство святых душ. Бог — это высший объект потустороннего мира, дающий наслаждение. И хотя многие заявляли, что они будут охотно терпеть вечные муки во славу божью, они, говоря это, сознавали, что подобная набожность почти наверняка принесет им как раз противоположное.
Бог представляет собой также высшее лицо загробного мира. Он чистая и совершенная личность, свободная от всяких земных ограничений и колебаний; и как таковой он свободен, счастлив и бессмертен — чудесный пример всего того, о достижении чего может мечтать человек. Хотя бог — самая необходимая часть небес, он только на небе мог существовать. Действительно, мы можем согласиться с Людвигом Фейербахом, что “бог есть духовное небо, а небо есть чувственный бог” и что “между абсолютной жизнью, которая мыслится как бог, и абсолютной жизнью, которая мыслится как небо, нет никакого различия, так как все, что в небе распространяется в длину и ширину, в боге сосредоточено в одной точке”. Однако в этом принципиальном тождестве бога и бессмертия приоритет все же принадлежит бессмертию. Бог был бы мертв, если бы не существовало бессмертия. И ясно, что вера в загробную жизнь была широко распространена задолго до того, как получила широкое признание идея о едином боге.
В новое время на приоритете бессмертия столь усиленно настаивают, что существование бога более открыто и чаще, чем когда-либо раньше, выводится из существования будущей жизни. Мы уже цитировали Лютера и других деятелей нового времени, придерживавшихся подобной точки зрения. Но самый важный пример дает Иммануил Кант. У Канта бессмертие является условием надлежащего выполнения категорического императива, великого кантовского морального закона. Потом вводится бог, чтобы гарантировать бессмертие, которое делает необходимым моральный закон. Преподобный Гарри Эмерсон Фосдик, самый выдающийся из модернистской группы протестантской церкви, следует кантовскому рассуждению, делая его более ясным. “Совершенно очевидно, что если мы станем оспаривать бессмертие, тем самым,— говорит Фосдик,—подвергается угрозе благость бога, потому что если смерть —это конец всего, то бог создает людей, как песочные домики на берегу, нисколько не заботясь о том, что роковая волна полностью их разрушит... Вселенная явно недружелюбна, если она с таким трудом воздвигла моральную жизнь человека только для того, чтобы свалить ее, как карточный домик” . Ту же мысль проводит доктор Джордж А. Гордон, говоря, что от наличия бессмертия зависит “в конечном счете разумность или неразумность, мудрость или бесчеловечность силы, которая ответственна за наше существование” . Перефразируя слова Фосдика и Гордона, можно сказать, что само существование бога, который по самому своему определению является благим и мудрым, зависит от того, обладает ли человек бессмертием.
Эволюция современной религии в значительной мере объясняет существование подобных мыслей. Тонкий знаток религиозной психологии профессор Джеймс Б. Прэтт проникает в самую суть вопроса, когда пишет: “По мере того как вера в чудеса и удовлетворение конкретных просьб, выраженных в молитвах, а также во вмешательство сверхъестественного в естественное постепенно исчезала, почти единственная прагматическая ценность сверхъестественного, оставшаяся у религии,— это вера в личную будущую жизнь” . Для все большего и большего числа современных людей бог, если только он не является “ненужной гипотезой”, действительно стал своего рода богом в отставке, который, достигнув почтенного возраста, мирно удалился к удовольствиям профессорского созерцания, или же абсолютом, бесконечным, единственным, мистической формулой, которая так же абстрактна, как теория относительности, только еще менее понятна. У бога нет больше, как в учении Ньютона, даже обязанностей по управлению движением самых далеких звезд и комет.
Итак, в современном мире богу мало что осталось делать, кроме выполнения функции благосклонного поставщика человеческого бессмертия. По мере того как его личность становится все более-неясной и пустой, прежнее ощущение тепла и близости, ассоциировавшееся с богом, исчезает, и самой популярной сверхъестественной его заменой оказывается общение с умершими. В современном культе спиритизма мы находим самый яркий пример, иллюстрирующий наши соображения. Доктор Джордж Лоутон в своем удачном исследовании, посвященном этой секте, замечает: “Бог... играет очень незначительную роль в системе веры, как и в повседневной жизни спиритов, и не просто из-за недоступности, а потому, что он их не интересует. Зато они интересуются духами и всеми деталями загробнбй жизни. Общение с духами, их “святыми”, для них намного желательнее и, я бы добавил, проще, чем связь с богом” .
В самом деле, совершенно ясно, что только бессмертие может как-то компенсировать невзгоды этого еще столь несовершенного мира и особенно потерю близких. Если пробуждение в благословенном будущем было бы в такой же мере законом природы, как наше ежедневное пробуждение далеко не благословенным утром, то не требовалось бы никакого бога, долженствующего играть роль космического филантропа для страждущего человечества. И если бы человеческие личности продолжали существовать до скончания века, не было бы необходимости ни в каком боге для сохранения великих моральных и социальных ценностей. Но торговцы небесными ценными бумагами, понимая, что защита гипотезы о будущей жизни требует спасительного вмешательства чего-то большего, чем естественные силы, вынуждены были призвать бога в качестве гаранта того, что приобретение райских привилегированных акций является надежным и верным капиталовложением. И здесь бог опять является вторичным.
Хотя можно было бы допустить, что господь по временам исправляет земные неполадки, все же большая часть человечества кончает свои дни, очень и очень нуждаясь в каком-то новом мире, в котором они получили бы вознаграждение за печали старого мира. С точки зрения этики опыт Иова оказался почти всеобщим: что касается земли, то, очевидно, ни праведные, ни неправедные в целом не получают того, что они по справедливости заслужили. Именно по этой причине и католики и протестанты все еще доказывают, что, даже если признать несомненным существование бога, конец веры в будущую жизнь будет означать конец этического поведения в этой жизни. Оказывается, что всемогущий как блюститель и проводник нравственности мало что может сделать без царства бессмертия; и, по-видимому, в этом царстве он чувствует себя значительно лучше, чем на земле.
Существуют и другие основания, коренящиеся глубоко в человеческой психологии, которые помогают объяснить, почему вопрос о бессмертии стал иметь первичное Значение. Во-первых, существует ясное как для самой утонченной философии, так и для здравого смысла различие между телом и личностью, или душой. Сновидения и трансы подкрепляют здесь свидетельства ежедневной жизни. А смерть дает самое убедительное и драматическое подтверждение этого взгляда: личность исчезает (куда — это тайна), но тело остается, твердое и реальное. Во-вторых, оказывается, что очень трудно представить себя несуществующими. Мы можем представить себе свою собственную смерть и даже свои собственные похороны, но именно мы представляем это. Мы свидетели событий после нашей смерти. Не имеет значения, как далеко мы зайдем в нашем воображении вперед, в будущее или как далеко назад, в прошедшее; мы сами неизбежно остаемся зрителями проходящего шествия. Это эгоцентрическое мышление цепко держит нас в своих лапах; оно заставляет неискушенных людей стихийно верить в бесконечную жизнь. И, наконец, в-третьих, существует врожденный животный импульс, заставляющий нас цепляться за жизнь и избегать смерти со всей решимостью, накопленной в ходе вековой борьбы видов за существование. Другие эмоции могут иногда оттеснить эту волю к жизни на задний план, но в обычных обстоятельствах это господствующая страсть. Под ее влиянием сознательный человек, видя неминуемую смерть, четко появляющуюся на горизонте, пытается увильнуть от своей судьбы, прячась в убежище трансцендентального самосохранения по ту сторону могилы.
Именно такие характерные черты человеческой природы — а они ни в коей мере не исчерпывают мотивов, поддерживающих представление о будущей жизни,— способствуют тому, что желание бессмертия, потенциально существующее в каждом человеческом сердце, легко пробуждается и развивается, очень часто превращаясь в более или менее постоянную духовную позицию отдельного человека или отдельной цивилизации. Эти же черты делают веру в бессмертие естественной в том смысле, что она может легко возникнуть без навязывания извне; конечно, такая вера может возникнуть с большей вероятностью, чем вера во всевидящее божественное провидение. По-видимому, дети и первобытные люди считают непрерывность жизни само собой разумеющейся; а в том, что существует факт смерти, их нужно еще убедить. Но дети и первобытные люди, очевидно, не считают чем-то само собой разумеющимся существование бога, особенно более высоко развитого бога монотеистических религий. Каждый может понять простое значение продолжения собственной жизни после смерти; но только действительно мудрый человек в состоянии усвоить христианское учение о троице.
Было бы глупо отрицать, что большинство людей считало идеи бога и бессмертия неразрывно связанными идеями, которые вместе существуют или вместе гибнут. Но неразделимая связь представлений или вещей не обязательно предполагает их одинаковую важность. Если, с одной стороны, принимают, что существование бога уже само. по себе означает существование будущей жизни, то это именно потому, что в самом определении бога скрыто подразумевается его способность гарантировать бессмертие. Хотя гарант, конечно, очень важен, но в конечном счете главное — это то, что гарантируется. Именно это интересует людей, идет ли речь о безопасности до смерти или после смерти. Итак, бессмертие остается первичным. С другой стороны, если считать, что продолжение жизни после смерти само по себе предполагает существование бога, а отсутствие будущей жизни подразумевает отсутствие бога, то к вышеуказанному заключению можно прийти гораздо легче, потому что совершенно ясно, что в таком случае существование бога вытекает прежде всего из уверенности в существовании бессмертия.
Конечно, есть как отдельные люди, так и целые народы, для которых идея бога куда более важна, чем идея бессмертия. Иегова ветхозаветных евреев был неизмеримо важнее для них, чем их ничтожная будущая жизнь. Действительно, в тех случаях, когда бессмертие ценилось не столь высоко, его значение по отношению к богу или к богам неизбежно было значительно меньше. И во все времена, несомненно, существовало какое-то количество людей, профессиональных философов и других, которые верили в бога, но не верили в бессмертие. Нужно заметить, что для таких людей большое значение имела проблема бессмертия в отличие от веры в бессмертие. Сталкиваясь с фактом смерти, они вынуждены были в связи с этим прийти к какому-то заключению; они должны были решить, смертны они или нет. Они решили, что они смертны. Древние евреи решили, что существует загробная жизнь, но что она очень непривлекательна; это имело далеко идущие последствия для всей их философии жизни.
Кроме того, об относительном значении бога и бессмертия мы должны сделать еще два важных замечания. Во-первых, что касается верующих и в бога и в бессмертие, особенно на христианском Западе, то имеется много доказательств того, что для них бессмертие было и остается поныне первичным. Во-вторых, для каждого, каковы бы ни были его убеждения относительно бога и бессмертия, проблема бессмертия, смертности или смерти, как бы она ни формулировалась, имеет по крайней мере такое же значение, что и проблема существования бога и вообще любая другая религиозная или философская проблема. Ответ, который мы даем на вопрос о бессмертии, оказывает самое серьезное влияние на решение почти всех других религиозных и философских проблем.

Важность постановки вопроса

Однако для того, чтобы показать, какое коренное значение имеет проблема будущей жизни, нет необходимости определенно устанавливать относительное значение идеи бессмертия по сравнению с другими религиозными и философскими идеями. Ее громадное значение для человечества становится очевидным при самом поверхностном анализе. Правда, что человек такого масштаба, как Бенедикт Спиноза, писал: “Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни”. Но Спиноза, следует напомнить, уже пришел к заключению, что личного бессмертия не существует. Для него самая значительная проблема, связанная со смертью, была решена. Поэтому для него было сравнительно легко, откинувшись на спинку кресла, с удовлетворением сознавать, что он свободен от необходимости размышлять о своей судьбе после могилы.
Такие свободные люди перестают размышлять о смерти, потому что они достигают понимания ее значения и ее места в мире, который является для них родным домом. Но необходимой предпосылкой такого понимания для каждого должно быть долгое и тщательное размышление об этом неизбежном событии, которое постигает всех людей. Рано или поздно каждый смертный должен направить свой интеллектуальный взор смерти в лицо и выяснить свое отношение к этому слишком знакомому всем незнакомцу. Даже агностик со своим жалобным “я не знаю” занимает в этом отношении какую-то позицию. Пусть даже неизбежность его собственного земного конца не заставляет человека серьезно подумать о смертности и бессмертии, но смерть друзей, членов семьи, даже совершенно незнакомых людей, гибель человеческого рода (наступление которой некоторые ученые предсказывают в отдаленном будущем) должны непременно заставить его поразмыслить над этим вопросом.
Цивилизация, экономические системы, переселения народов, периоды войны и мира могут появляться и исчезать, но вопрос о смерти продолжает оставаться. Он связывает в одно общее смущенное и расстроенное человечество все тысячи тысяч поколений людей, все мириады племен, рас и наций, все различные группы, типы и классы человечества. Однако в условиях нашей современной машинной цивилизации потребность в здоровом и трезвом анализе этой проблемы, может быть, является более настоятельной, чем когда-либо ранее. В XX столетии внезапная смерть от несчастного случая вследствие рискованного предприятия или в результате преднамеренного насилия столь часто встречается и о ней так много и широко вещают, что лишь немногие могут избежать мрачного впечатления от всего этого. Автомобили, самолеты и железная дорога отнимают такое количество жизней, что вам едва удается уйти от мысли, что ваша очередь может оказаться следующей. И всегда имеется опасность — независимо от того, воин вы или мирный житель, —что далеко зашедшее варварство современной войны превратит вас в свою жертву. Эта возможность в громадной степени возросла с момента изобретения ядерного оружия, после взрывов которого по всему миру распространяются радиоактивные осадки, опасные для здоровья и самой жизни.
И, наконец, имеются обычные события — болезнь и старость. Общие итоговые цифры смертей достигают гигантских размеров. В США, где смертность сравнительно невелика, ежегодно умирает больше полутора миллионов человек; для всего мира эта цифра достигает примерно пятидесяти миллионов; в день умирает не меньше ста тысяч человек. Как говорит “Книга общих молитв” (“Book of Common Prayer”), “в самой жизни мы находимся среди смерти”.
Если мы примем во внимание все эти разнообразные соображения, для нас будут звучать курьезом заявления мыслителей, подобных оксфордскому философу Ф. Ч. С. Шиллеру, утверждающих, что важность вопроса о бессмертии будто бы является только литературной традицией, навязанной публике некоторыми авторами, решившими снискать себе популярность при рассмотрении данного предмета. Основная масса людей, говорит он, фактически этим не интересовалась и по этому вопросу книг не выпускалось . Конечно, средний человек ни о чем не пишет книг, но он знает, что настанет день, когда он умрет; он видит, как вокруг него умирают его друзья и члены его семьи. Только эмоционально бесчувственный и интеллектуально тупой человек в мире, в котором мы живем, может не спросить себя, чем является смерть — концом повести или просто вступлением к новой главе.
Это не означает, что обыкновенный гражданин, занятый разнообразными делами повседневной жизни, постоянно озабочен — или должен быть озабочен — вопросом о конечной судьбе человека. Это не значит также, что данный вопрос является одной из излюбленных тем для обсуждения. Событие, называемое смертью, связанное с глубоко личными чувствами, воспоминаниями и ассоциациями, слишком интимно — а для большинства людей также и слишком печально, — чтобы оно могло особенно часто врываться в обычное, каждодневное общение людей друг с другом. Некий набожный церковный староста, когда его спросили об этом, ответил так: “Конечно, я верю в вечное блаженство, но давайте поговорим о чем-либо менее тоскливом”. И те верующие, для которых обеспечение будущей жизни является безусловным и коренным убеждением, по-видимому, также могут сравнительно мало высказываться по этому вопросу и не поднимать его постоянно, как это делают те, кого одолевают сомнения и кто поэтому стремится выдвинуть новые аргументы в поддержку своей исчезающей веры.
Общие прагматические результаты — в хорошую или дурную сторону — веры в будущее существование в значительной степени отразились на истории народов, обратимся ли мы в связи с этим к практике древних первобытных племен или к современным цивилизованным нациям. В Китае почитание предков в течение веков было господствующим обычаем, оказывавшим консервативное воздействие; в Индии законы кармы и перевоплощения из века в век способствовали сохранению окостенелости кастовой системы и помогали подавлять активность народных масс, направленную к улучшению своей участи; в мусульманских странах воинства Аллаха шли на бой, подстегиваемые обещанием рая; на Западе идея бессмертия была, как мы уже указывали, возможно, наиболее важным элементом христианской религии, оказывавшим прямое влияние на жизнь миллионов с помощью надежды и страха, ритуала и догмы и косвенно воздействовавшим на души людей через философию, литературу, воспитание и другие культурные средства.
Хотя концепция вечной жизни была не единственным фактором, лежавшим в основе метафизического и этического дуализма, столь характерного для христианства, она тем не менее имела очень большое влияние. По всей вероятности, именно эта концепция главным образом вызвала к жизни тот этический взгляд, который противопоставляет дух плоти и рассматривает инстинкты и желания естественного тела как явления дурные, унижающие человека и подлежащие подавлению. Эта концепция, видимо, была основной предпосылкой всей христианской философии потусторонности, согласно которой подлинная судьба человека находится в другом мире, за этой земной юдолью слез. Доктор Джон Бэйлли, красноречивый защитник идеи бессмертия, пишет: “Именно когда старая обеспокоенность вечностью стала исчезать и традиционная эсхатологическая картина — этот широкий триптих ада, чистилища и рая — стала терять свою власть над воображением, в стране впервые стал ясно слышен призыв к социальной реформе... Стремление к полити-
ческой свободе, движение за освобождение обездоленных классов, отмена рабства, введение всеобщего образования, постепенная эмансипация женщин и, наконец, несвоевременно родившееся движение за окончание войны — все это типичные продукты нашего времени, определенно связанные с нынешним сдвигом в воображении от вечных перспектив к временным” .
Но этот сдвиг в воображении не означает, что влиянию прежней точки зрения наступил конец. Эта прежняя точка зрения “оставила свой отпечаток на общепринятых моральных кодексах Запада вплоть до наших дней, и она даже сейчас, по-видимому, делает невозможным простое, от всего сердца наслаждение благами естественного существования, в результате чего сегодняшние люди завидуют древним грекам” . Кроме того, идея бессмертия способствовала возникновению и развитию неудачных, но все еще продолжающих существовать теорий познания, которые в качестве основной предпосылки выдвигают положение, что, как говорит профессор Джон Дьюи, “опыт концентрируется или собирается вокруг некоего центра, или субъекта, или происходит от него, находящегося вне процесса естественного существования и противопоставляемого ему”, и, таким образом, носитель опыта кажется “анти-тетичным по отношению к миру, вместо того чтобы находиться в нем и принадлежать ему” . Это содействовало достойной сожаления тенденции отрывать сознание от внешнего мира, который является его естественной сферой действия, и способствовало плачевному разрыву между теорией и практикой, который всегда представлял собой весьма серьезное препятствие для человеческого прогресса.
Вероятно, свое наиболее широкое воздействие учения о бессмертии оказывали косвенно; они не являлись постоянно присутствующим побудительным фактором. Сомнительно, чтобы их непосредственное воздействие было так велико, как, например, могли бы заставить нас предположить официальные данные о религиозных группах, исповедующих веру в потусторонний мир. Дело в том, что многие лица, официально принадлежащие к той или иной церкви, особенно в новейшее время, фактически не принимают во внимание учения о потусторонней жизни; иногда они ограничиваются лишь полуверой, иногда — просто надеждой, предпочитая сохранять об этом предмете туманное представление. Однако в том случае, если в это учение сильно и искренне верят, оно, несомненно, имеет большое значение в жизни верующих в него. Например, в 1933 году член палаты представителей Соединенных Штатов Америки Сэмюэл Кендэлл совершил самоубийство спустя четыре месяца после смерти жены и оставил своим детям записку, в которой, между прочим, говорится: “Мама звала меня к ней и маленькому Вэну на небо; я больше не могу противиться их призыву и иду к ним. До свидания” . Трагедия Кендэлла выделяется своим драматизмом, но она лишь один из многочисленных случаев подобного рода в Америке и за границей.
Если констатация наличия бессмертия как основного факта имеет решающее значение для психики людей, позволяя создать религию сверхъестественного, то констатация смертности имеет столь же большое значение для гуманистической, материалистическои. или натуралистической, философии. Так, Лукреций, великий материалист и поэт-философ Древнего Рима, в своей поэме “О природе вещей” гораздо больше старался опровергнуть существование будущей жизни, чем окончательно уничтожить богов. Мало того, он сохранил в небе некие далекие области, в которых боги могут по-прежнему вечно наслаждаться, — представление, напоминающее статус, которым пользуется бог в настоящее время у многих современных людей. Но эти отдаленные божества Лукреция не вмешиваются в человеческие дела и тем более не могут касаться человека, которого взяла смерть. Ибо смерть — решительный и полный конец человеческих существ как самосознающих личностей. По мнению Лукреция, смерть — это подлинная смерть. После смерти нечего бояться, потому что тут нет уже ничего страшного, нет даже сознания уничтожения. Для Лукреция уверенность в смертности означала освобождение человека от всех страшных опасений, традиционно связанных с потусторонним существованием. Она означала конец двойного терроризма — священников и богов. Она означала новое мужество во взгляде человечества, новое благородство его шагов и новое достоинство его философии.
Едва ли можно отрицать, что история христианства подтвердила взгляды Лукреция. Церковь в дни своего величайшего расцвета поддерживала господство над массами, прибегая главным образом к пугалу наказания post mortem (Post mortem (лат.) — после смерти). Хотя иногда рука божья и была видна в том, как она разила дурных людей прямо здесь, на земле, самая ужасная часть божьего возмездия откладывалась до потустороннего существования. Именно там громадному большинству человеческого рода дано было испытывать мучения, такие страшные и долгие, что по сравнению с ними бледнели самые ужасные земные страдания. И церковь усиливала естественное отвращение к смерти, выдвигая учение, что смерть есть установленное в мире наказание, которому подлежат все, как добродетельные, так и порочные, вследствие первородного греха, совершенного Адамом.
Будем ли мы говорить прежде всего о страхе и наказаниях, как это было в средние века, или о надежде и вознаграждении, как это делается в основном в последнее столетие, ясно одно — ив том и в другом случае власть бога и очень значительная часть власти церкви в конечном счете зиждется на представлении о существовании другого мира. А если, например, мы возьмем экономическую сферу, то религиозные церемонии, связанные с усопшими, чрезвычайно обогатили церковь. Это особенно верно в отношении римско-католической и восточной православной церквей, где придается большое значение обедням, молитвам и другим видам богослужения об усопших, умирающих и обо всех вообще в какой-то мере заинтересованных в своем будущем состоянии.
Начиная с раннего средневековья католическая церковь благодаря одной лишь продаже индульгенций получала громадные суммы от богатых и бедных. Эти индульгенции, даваемые за денежную плату, милостыню и различные виды пожертвований, обеспечивают душе данного человека, душе усопшего родственника или друга избавление от всего или от части предназначенного ей наказания в чистилище. Именно спор о уместности и масштабах подобной практики был непосредственной причиной протестантского восстания в XVI столетии. В России православная церковь накопила громадные богатства благодаря подобному же заступничеству за умерших. Не говоря уже о постоянном доходе от рабочих и крестьян, стремившихся смягчить божественное возмездие, многие представители дворянства и высшего класса вносили пожертвования в пользу монастырей и церквей с условием, что за их отошедшие в иной мир души будут произноситься ежедневные молитвы.
Зависимость власти бога над людьми от потустороннего существования особенно очевидна в новое время, когда развитие науки и расширение сферы действия естественного закона сделали вмешательства господа в земные дела очень немногочисленными и редкими. По мере того как бог и другие сверхъестественные факторы становятся все менее и менее значимыми для повседневной жизни, идея бессмертия приобретает сравнительно большое значение. Вера в далекого академического бога нового времени гораздо менее отвлекает умы людей от их земных условий жизни и задач, чем вера в потустороннее существование. Ибо если люди откажутся от веры в загробную жизнь, тогда всем, кроме немногих мистиков, которые думают, что они могут соединиться бытием с духом бога, по необходимости придется посвятить себя делам этого мира, а поскольку современный бог таков, что почти никогда не действует здесь, внизу, то люди должны будут, следовательно, рассчитывать лишь на свои собственные силы и возможности. Но до тех пор, пока мы будем думать, что будущая жизнь существует, люди будут посвящать размышлениям о ней много времени и внимания, которые могли бы быть использованы для земных предприятий.
Многим читателям, каково бы ни было их отношение к идее бессмертия, вполне может показаться, как кажется и мне самому, что проблема будущей жизни уже с первого взгляда достаточно значительна, так что обращение к ее исследованию не нуждается в оправдании. И тем не менее очень многие люди сегодня, несомненно, придерживаются той точки зрения, что рассмотрение вопросов, связанных с фактом смерти, неважно и представляет собой пустую трату времени. Вместе с тем мы видим, однако, что такие люди, как Спиноза, обычно имели свои собственные воззрения по таким вопросам. Для них дальнейшее исследование может показаться действительно бесполезным. Кроме того, когда их собственные выводы будут согласовываться с непопулярной в социальном отношении стороной главного интересующего нас вопроса, то в таком случае их заявление, что вся эта проблема не имеет суще-
ственого значения, будет для них весьма удобным путем избежать риска, связанного с публичным высказыванием своей точки зрения по данному вопросу. По-видимому, именно такова нынешняя позиция очень многих профессиональных философов, особенно в университетах.
Другим излюбленным путем ухода от обсуждения вопроса об отношении между смертностью и бессмертием является утверждение, что человеческий разум бессилен разрешить этот вопрос. Весь этот предмет, говорят нам, в слишком значительной степени принадлежит к сфере умозрения, так что он не поддается окончательному разрешению. Один из моих друзей спрашивает: “Почему бы нам, подобно Гете, не “почтить тайну” и не оставить ее в покое? Что касается меня, то мне откровенно скучно, когда кто-либо начинает этим заниматься, ибо я знаю, что он не знает ни на йоту больше, чем Платон, Плотин, Шелли или другие великие умы, которые занимались поисками истины”. Продолжение жизни после смерти, аргументируют далее сторонники подобных взглядов, является одной из таких гипотез, которые по самой своей природе не поддаются окончательному исследованию с помощью человеческого разума. Это возражение может показаться основательным, пока мы не подумаем, что в разряде подобных же гипотез оказываются и такие замечательные предположения, как то, что невидимые феи поливают цветы по ночам, что лунные долины наполнены невидимым веществом и что ангелы помогли французам отбить наступление немцев во время битвы на Марне. Здравая наука и серьезная философия не могут отрекаться от самих себя перед лицом миллиона и одной фантазии такого рода, которые суеверные люди вечно выдвигают в качестве последнего откровения.
Имеются и такие люди, которые не хотят вникать слишком глубоко в проблему смерти из боязни оскорбить чувства других. Сэр Артур Кит, бывший председатель Британской ассоциации содействия науке, говоря о своем “странном нежелании” открыто выступить с изложением своих неортодоксальных взглядов по религиозным вопросам, откровенно признает, что “подлинное объяснение...— это боязнь, трусость, если хотите. По своей природе я принадлежу к стаду. Я боюсь остракизма... Мы не можем открыто и чистосердечно ставить под вопрос наши самые сокровенные верования, не совершая тем самым нападения на лиц, чью дружбу мы хотим сохранить. Поэтому большинство из нас предпочитает молчать; борьба мучительна, а пути мирные приятны” . То, о чем сэр Артур Кит говорит так чистосердечно, представляет собой действительную, хотя часто и не формулируемую сознательно позицию многих людей, обладающих всеми данными для того, чтобы пролить свет на вопрос о смерти и дать в этом отношении руководящее наставление. Профессор Кембриджского университета Ч. Д. Брод, проявляющий тенденцию к неверию в будущую жизнь, заходит так далеко, что утверждает, будто “вполне возможно, что учение о человеческом бессмертии (независимо от того, правильно оно фактически или ложно) является одним из таких социально ценных “мифов”, которые государство должно было бы снять с арены публичного обсуждения” .
Несомненно, что откровенное и открытое обсуждение вопросов, связанных с вопросом смертности человека, может многих оскорбить. Профессор Шиллер, вероятно, прав, говоря, что на любое упоминание о смерти, кроме самого необходимого, “в приличном обществе наложено табу” . Это верно как в отношении Соединенных Штатов Америки, так и в отношении Англии. “Большая часть американцев, — пишет Мэри Остин, — в вопросе об их отношении к смерти и потустороннему существованию гораздо более скрытны и, возможно, более нечестны, чем по отношению к любому другому личному вопросу... Американцы вообще, как кажется, испытывают внутреннее отвращение перед мыслью о смерти, и это не только мешает им говорить о ней, но заставляет избегать даже упоминания о ней с помощью всякого рода окольных выражений” .
В связи с подобным положением понятно, почему те, кто серьезно размышлял над проблемой бессмертия, особенно когда их выводы противоречат господствующему мнению, вынуждены зачастую держать про себя свое окончательное суждение. Однако мы не одобряем этой позиции, и менее всего по упомянутым причинам, ибо история интеллектуального прогресса ни о чем не говорит с такой ясностью, как о том, что каждая новая истина должна глубоко ранить чувства тех, кто связал свои эмоциональные, идеологические и экономические интересы с отжившими идеями.
Можно с очень большим основанием подозревать, что люди, которые мешают разоблачению религиозных суеверий, касающихся смерти или других вопросов, сознательно или бессознательно являются ходатаями о некоторых таких интересах. “Миссия философии, — утверждает профессор Моррис Р. Коэн,— состоит в том, чтобы нести как мир, так и меч” . И ни в одной области это превосходное изречение не применимо больше, чем в области традиционных религиозных теорий, касающихся значения смерти.